• 19.01.2015
• Владимир Дудин
• Рубрика Культура

ФОТО предоставлено пресс-службой Филармонии

Художественный руководитель и главный дирижер Академического симфонического оркестра петербургской Филармонии Александр ДМИТРИЕВ, занимающий этот пост с 1977 года, отмечает сегодня 80-летие. Юбиляр рассказал музыковеду Владимиру ДУДИНУ о том, как важно сохранять спокойствие в стрессовых ситуациях, из которых состоит дирижирование.

– Александр Сергеевич, несмотря ни на что, вы всегда выходите к пульту по-олимпийски спокойным. Как удается сохранять такое состояние?

– Музыка настолько поглощает мои мысли и состояния, что не дает возможности отвлекаться на что-то другое. Это, наверное, и приводит к философскому спокойствию. Пребывание за пультом является, конечно, стрессовой ситуацией. Игра оркестра – процесс очень живой, и дирижеру невольно приходится играть роль корректора, по ходу вносить свои поправки в исполнение. Если дирижер не будет спокоен на концерте, это может привести к катастрофическим последствиям. Поэтому состояние спокойствия жизненно необходимо, оно с годами входит в плоть и кровь, сохраняет его и в повседневности.

– Что помогло вам в молодости добиться авторитета у музыкантов оркестра?

– Оркестр оценивает прежде всего профессиональные качества дирижера, хотя и его внешние проявления за пультом тоже мгновенно считываются оркестрантами. Еще отец Рихарда Штрауса говорил, что уже в тот момент, когда дирижер идет к пульту, мы знаем кто будет командовать – он оркестром или наоборот.

– «Внешние проявления» – это харизма? Энергетика?

– Скорее, энергетика. Недаром еще Римский-Корсаков сказал, что дирижирование – дело темное.

– Пассы дирижера и в самом деле могут напомнить пассы гипнотизера, иллюзиониста. С другой стороны, в этом есть и математика, счет. Как в вашей технике уживаются рациональное и иррациональное?

– Я бы добавил еще и то, что в этом есть общее с самим процессом композиции, потому что дирижер переводит в звуки то, что композитор записал в нотах. Чем больше дирижер разбирается в хитросплетениях произведения, в форме, ощущении полифонии, важности голосов, тем лучше. Тогда это путь вглубь.

– Помимо отечественных педагогов (Николай Рабинович в Ленинградской консерватории) вы занимались и с европейцами – Хансом Сваровским и Карлом Остеррайхером в Вене. Вдохновила вас Европа?

– Да, один год (1968 – 1969) я занимался в Венской академии музыки и исполнительского искусства, где учились и музыканты, и драматические артисты. Это проходило как обмен студентами между Московской и Венской консерваториями. Из Вены в Москву посылали скрипачей, немного пианистов, а мы туда – дирижеров, справедливо считая, что в Вене есть чему поучиться. Вена и тогда и сейчас остается одним из главных музыкальных центров. Открытия Америки там не произошло, поскольку у меня уже был семилетний опыт дирижирования профессиональным оркестром. Но увидеть и услышать эту культуру дорогого стоило.

– Сегодня в петербургской Консерватории, где вы преподаете, можно встретить иностранных студентов-дирижеров. Есть у нас чему поучиться?

– Если взглянуть шире, то им предстоит прежде всего знакомство с другой дирижерской школой, что расширяет кругозор. У каждой культуры есть свои особенности, которые необходимо познать. Иностранцы приезжают к нам поучиться исполнению русской музыки, как мы в свое время в Вене занимались Бетховеном, Шуманом, Моцартом, как говорится, из первоисточника. Хотя, на мой взгляд, чисто русской дирижерской школы нет – она корнями все равно уходит в немецкую. Все как-то взаимопроникает.

– Вы ощущаете себя европейцем по образованию?

– Если это не громко сказано, я бы употребил это слово.

– А уроки Ильи Александровича Мусина, среди учеников которого такие дирижеры, как Валерий Гергиев, Юрий Темирканов, Теодор Курентзис, вы не посещали?

– Пару раз я на них заглядывал, когда уже был аспирантом. Было очень интересно. Но, как мне казалось, я был технически уже оснащен. Илья Александрович свое внимание уделял преимущественно внешней стороне процесса: в центре его внимания были постановка рук, умение преподнести себя. К нему и шли студенты, испытывавшие необходимость в развитии именно этой стороны.

– Вам, вероятно, намного ближе более сдержанная манера дирижирования по образу и подобию Мравинского?

– Да, я как раз о нем и хотел сказать. Я был у него ассистентом. Но не только. Мой отец работал у него в оркестре с 1938 года, играл на ударных инструментах. Я помню Мравинского с детских лет. Отец иногда брал меня с собой на репетиции, пока мама занималась хозяйственными делами. Сначала я просто видел эту выдающуюся фигуру высокого человека, а потом – совершенно потрясающего музыканта. Наверное, его внешне сдержанная манера дирижирования и впиталась у меня «с молоком».

Но когда становишься за пульт, не думаешь, скромно или нескромно будешь сейчас себя вести. Скромность, если она существует, не должна отражаться на эмоциональной стороне интерпретации, потому что это будет гибель произведения. Дирижер должен показать в музыке то, что чувствует, настолько ярко, насколько ему дано.

– В какой музыке вы чувствуете себя наиболее свободно?

– Мне самому трудно судить. Исполнители вообще часто ошибаются в оценке своих возможностей. К нам когда-то приезжал японский дирижер, который считал, что Пятая симфония Шостаковича лучше всего получается только у него. Такого не должно быть. Но нет и всеядных исполнителей, которым бы и русская, и западная музыка одинаково хорошо удавалась. Меня иногда похваливали за французскую музыку. Я действительно ее очень люблю – она невероятно красочная и в инструментовке, и в гармониях, из оркестра выжимается все. В свое время на меня неизгладимое впечатление произвели работы импрессионистов, выставленные в Эрмитаже: от тонкости линий, игры светом с ума можно было сойти! Может быть, благодаря им и французские композиторы мне стали ближе.

– Профессия обогатила ваши знания о человеке?

– Сложный вопрос. Замечательно сказал когда-то дирижер Бруно Вальтер о том, что невероятной красоты плоды могут рождаться в грозовой атмосфере, где сверкают молнии, бушуют ветры, но я, мол, предпочитаю ровную зеленую травку, покой. Сказано, конечно, парадоксально, но мне такая точка зрения очень нравится. Травка держится зеленой дольше, чем роскошные цветы, которые быстро отцветают. Мир складывается не только из фейерверков, а из каких-то маленьких кубиков строится здание, в котором мы все потом живем.